Инспектор Антонов рассказывает - Страница 43

— Филипп ничего мне не советовал, — продолжает упрямиться Спас. — А что до Антоанеты… Верно, она была в Боровце, но к вечеру она вернулась, и я ходил к ней, и…

— Хватит, — прерываю я его. — Ваша ложь по этому вопросу мне уже не нужна, тем более что я могу живо вывести вас на чистую воду. Вы не ходили к Антоанете, но все эти дела — пройденный этап. Сейчас встает вопрос об убийстве.

— Тогда и разговаривайте с убийцей.

— Я как раз это и делаю, — отвечаю я спокойно. — В данный момент я разговариваю с убийцей, Влаев.

Спас встает со своего места, не глядя на меня. Бледное его лицо приобретает совсем меловой оттенок:

— Можно мне выйти умыться?

Наглость этого человека беспредельна. Как и границы моего терпения.

— Успеете, — говорю я. — Если вы ждали до обеда с этой процедурой, подождете еще немного.

Он снова садится на стул возле ночного столика, упорно продолжая избегать меня взглядом.

— Если вы просто хотите выяснить, не собираюсь ли я немедленно арестовать вас, то могу вас успокоить: сейчас у меня нет таких намерений. Я хочу, чтобы вы пришли сами и преподнесли мне свое признание. У меня есть на это свои соображения. В сущности, вам не остается ничего более разумного, чем полное признание. Вы не можете больше советоваться с Филиппом. Филипп в наших руках. И сейчас я должен прежде всего заняться им, потому что для меня важнее интеллектуальный преступник, чем исполнитель.

Какая-то бледная тень надежды мелькает на лице Спаса. Надежды утопающего при виде общеизвестной соломинки. По не особенно развитым мозговым извилинам в этот миг, наверно, пробегает ток смутной догадки: может быть, Филипп сбежал и не был пойман, может быть, все сказанное мной — только предположения, не подкрепленные фактами, может быть… может быть… иначе почему же человек, обвиняемый в убийстве, остается на свободе?

Я думаю, что настало время охладить пламя безумных надежд.

— Только имейте в виду, что отсрочка — это не более чем отсрочка и что она дается вам при условии вашего разумного решения. В сущности, вся комбинация была организована таким образом, что ваш арест был предопределен. Филипп с самого начала приготовил вам роль проигрывающего в игре. Уже заранее он подтолкнул вас к пропасти, создав себе нерушимое алиби и великодушно состряпав для вас глупейшую самозащиту, которая рухнула при первом же прикосновении. Ваш приятель водил вас за нос как последнего болвана, Влаев.

Я встаю и, не глядя больше на человека-бицепса, покидаю холостяцкое жилище. У дома совершенно неожиданно чуть не сталкиваюсь с терпеливо ожидающим меня Моньо…

— Я хотел вас попросить кое о чем… Даже думал прийти к вам на работу, но потом постеснялся…

Молодой человек говорит сбивчиво, останавливается, морщит нос, чтобы прогнать свою невидимую, но надоедливую муху. Его бледное веснушчатое лицо выражает нечто среднее между смущением и беспокойством.

— О чем, точнее, идет речь?

— Ну… может быть, вы не станете сообщать моему отцу… Я, знаете… уже обещал ему, что буду регулярно посещать лекции и вообще…

— Когда обещали? Вы, насколько мне известно, регулярно посещаете только «Бразилию» и ближайшие пивные.

— Я уже перестал… Для меня, знаете, это было только бегством от отчаяния…

— Я думаю, что вы, напротив, катились к отчаянию. А впрочем, откуда отчаяние? От собственной лени?

— Верно, ужасно не хочется заниматься, — признается вдруг Моньо. — Причина, наверное, та, что я поступил наобум, просто чтобы поступить куда-нибудь. Выбрал не ту профессию…

— Вы не единственный, — говорю. — Но если вы в чем-то уже ошиблись, не ошибитесь еще раз. Сначала закончите учебу, а потом думайте об остальном.

— Я и хочу так сделать. И не однажды твердо решал это. А потом брали верх другие настроения. Жизнь начинала казаться мне бессмысленной и…

— И вы отдавались философским размышлениям. «Жизнь как таковая», «Развитие как движение к самоубийству» и тому подобное…

— Это вам кто-то уже рассказал.

— Что ж тут удивительного! Ваши философские концепции, я бы сказал, приобретают известную популярность. Правда, я не встречал их еще в философских журналах, но сталкивался с ними в некоторых показаниях.

— Наверное, вы допрашивали Лизу?

— Лизу? Историю одной любви?

— Нечто в этом роде, — признается Моньо. — Но это перевернутая страница. Лиза — не для меня. И я — не для нее. Она думает лишь о практических вещах, ее интересует быт, предметный мир, а меня волнуют идеи, я ищу смысл жизни, понимаете?

— А где вы его ищете, этот смысл, смею спросить? В заплесневелых книжках или в пивных? Чтобы искать смысл жизни, надо прежде всего научиться познавать жизнь. И потом, если человек живет, думая лишь о том, что он в конце концов умрет, какой тогда смысл жить? Лучше всего прямо направиться к конечной цели.

— И такие мысли мне приходили в голову, — скромно признается Моньо.

— Чудесно. Прошли, значит, по всем направлениям мышления, кроме нормального. Но не стоило труда, это же все — банальные истины.

— Может быть. Но нам это преподносят в университете как на блюдечке, — и думать не надо.

— А поскольку преподносят на блюдечке, вы отворачиваетесь. Но истины люди не всегда получали в готовом виде, Симеон. Чтобы докопаться до истин, люди работали до изнеможения. И над многими истинами и в будущем надо думать. Но вернемся к делу. Если хотите знать мое мнение, то возвращение к некоторым практическим вопросам вам не повредит. Я имею в виду лекции, экзамены и прочую скучищу.